девочка, вела десяток коз к водопою.
Яаков лениво посмотрел на нее сквозь полуопущенные веки, и дыханье его стало прерывистым.
Он никогда не видел такой девушки.
Она была небольшого роста, ловкая, тоненькая, но сильная. Белая одежда шла ее смуглой коже, из под платка шаловливо торчали наружу курчавые рыжеватые волосы, необычайно густые и пушистые, в них хотелось зарыться лицом… Девушка шла быстрыми легкими шагами, ее зеленоватые, темные глаза, в которых плясали золотые искорки, задорно, без тени боязни, глядели на незнакомца. Яакову показалось, что девушка улыбнулась ему, уголком полных мягких губ. Он поклонился ей, спросил, голосом охрипшим от жажды, а, может, и от неожиданного волнения:
— Как тебя зовут, пастушка?
Та зарделась, щеки ее порозовели, но глаза она в сторону не отвела и продолжала внимательно разглядывать незнакомого молодого человека, в ободранном дорожном плаще, в стоптанных, еле держащихся на ногах, сандалиях, чье лицо нравилось ей и чей голос ласкал ее.
— Я Рахель, — ответила она смело, и голос ее зазвучал так же звонко, как бубенчик на шее у маленького козленка, тершегося у ее ног, Рахель, дочь Лавана, внучка Бетуэля!
— Рахель, — повторил Яаков за девушкой. А потом снова сказал: Рахель! Словно попробовал имя на вкус.
В груди его защемило, слезы хлынули из глаз сами, потоком, он не удерживал их, только отирал истрепавшимися рукавами, он бросился к девушке, взял ее маленькие сильные руки в свои ладони, сжал немного и поцеловал смуглые, пахнущие козлиной шерстью и чем-то неуловимо сладким, пальчики.
— Рахель, родная, — пробормотал он через слезы, душившие его, — я Яаков, сын сестры твоего отца, Ривки, твой брат, я твой брат, любимая моя, родная моя сестричка…
Рахель не пыталась выдернуть руки, хотя такое поведение незнакомца должно было бы смутить ее, но она все смотрела в черные бездонные глаза молодого человека, и не могла отвести взгляд. Брат… Яаков…?
Яаков тем временем встал с колен. Руки его легли на царапающую поверхность замкового камня. Жаркое солнце раскаляло голову. Пот заливал глаза, и рядом смотрела на него любимая, чьи козы ждали водопоя.
Одним движением, набрав воздуха в легкие и выдохнув, сильно, яростно, повернул Яаков камень, который поддавался только нескольким сильным пастухам. Поток воды, холодной и прозрачной еще, хлынул в желоба, зажурчал в них, неся пыль, сор и катышки навоза, наполнил собой все. И пили козы Рахели, и сама девушка зачерпнула воды горстью и поднесла новому брату — чтобы он напился с дороги, и снова посмотрел на нее. И со священным ужасом смотрели на молодого человека только что подошедшие со стадами пастухи. И спешил к нему отец девушки, дядя его Лаван, тучный, укутанный в плащ дорогой ткани. Спешил, вспоминая золото, купившее его сестру.
Лаван
Много лет прошло с тех пор, как караван, ведомый Элазаром, забрал Ривку из дома отца ее в Кнаан, к неизвестному, но богатому жениху.
Все эти годы вспоминал Лаван, как тускло блестели толстые золотые браслеты на смуглых руках его сестры, как побрякивали они в такт ее движениям, когда она садилась на верблюда, и повернулась к брату, чтобы проститься с ним.
Он был доволен тогда. Очень доволен. Золото, отданное за его сестру, сделало семью Бетуэля богатой. Лаван стал вхож в дома городской знати. Он быстро учился у них учтивым и хорошим манерам истинного сына Аккада, и вскоре у него самого в домашней божнице стояли дорогой работы статуэтки богов и героев, как принято в хороших домах. И хотя вздыхал Бетуэль по сыну, но и сам не возражал особо. Теперь их семья стала одной из славных городских семей, многие пытались сватать дочерей Лавана — Лею и Рахель, но Лаван ждал другого зятя, не раз посылая сестре в Кнаан устную весточку о том, что неплохо было бы поженить ривкиных сыновей и его дочерей.
— Ицхак, этот задумчивый малый, богат необычайно, — говорил Лаван сам себе, — он даст за моих дочурок такой выкуп, что я смогу потом купить себе место в городском совете. А там, — и тут он облизывался, — видно будет, авось, стану главой города нашего.
И тут судьба сама послала Лавану знак — только вышел он поглядеть исподтишка за дочерью, не случилось бы с ней чего, как увидел рядом с ней молодого еще человека, статного, в простой одежде, ласково держащего Рахель за руки. Сразу же мелькнула в голове картинка — верблюды, Элазар, склонившийся к ногам Ривки, сытный ужин в отцовском доме и золотые украшения. Быстрыми шагами пошел, почти побежал Лаван к пришельцу, удивляясь, подходя ближе, что у того нет богатого платья и верблюжьего каравана за спиной. Но мало ли — думал Лаван, — а вдруг караван поотстал? Да кто этот пришелец?
Мир тебе, странник, — пробасил Лаван, стараясь сделать свой тонковатый голос более внушительным, и незаметно оттесняя Рахель в сторону, — как зовут тебя?
Я — Яаков, сын Ицхака, сына Авраама, моя мать — Ривка, дочь Бетуэля. А ты — стало быть, мой дядя Лаван, брат мамы моей, — воскликнул Яаков, улыбаясь дяде.
Племянничек, — толстые губы Лавана расплылись в улыбке, — подойди, родной, дай мне обнять тебя, кровь моя и плоть моя!
И Лаван обнял Яакова, незаметно ощупывая его мускулистую спину через ткань одежды — не обвязал ли себя молодой человек нитками с драгоценными камнями? Не висят ли под одеждой золотые тонкие кольца и браслеты? Что принес сын его сестры, будь она неладна вместе со своим скаредным мужем? Щупали волосатые пальцы, не находя ничего, быстро сбегала улыбка с лица Лавана.
А Яаков, язык которого от радости развязался, Яаков, не отводящий взгляда от смуглого живого личика Рахели, продолжал рассказывать, взмахивая руками, в лицах изображая самые интересные сценки. Рассказал все, и про Эйсава рассказал, и про Ривкины хитрости.
— А, скажи, племяшка мой драгоценный, — голос Лавана стал неожиданно сухим, — братец-то знает, что ты сюда направился от него?
— Да что ты, дядя, — беззаботно сказал Яаков, и скорчил туповатую рожицу — этот волосатый увалень знать ничего не может, да и мозгов у него маловато. Успокоится и пойдет охотиться. Кроме того, со мной Бог, Господь наш, царь Вселенной, а против него никто не может пойти!
Лаван от неожиданности присел и издал звук. Ну и дурак же его племянник! Суеверный кочевник… Позор семьи! Вот забыла бы Ривка о своем брате — как было бы хорошо, так нет, присылает к нему на проживание этого идиота, племянника, да разразит его гром.
Тут Яаков заговорил по-другому, лицо его стало спокойным и торжественным, в глазах вспыхнул огонек:
— Дядя. Я буду
